Список форумов
СЛАВЯНСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ
 
 FAQFAQ   ПоискПоиск   ПользователиПользователи   ГруппыГруппы   РегистрацияРегистрация 
 ПрофильПрофиль   Войти и проверить личные сообщенияВойти и проверить личные сообщения   ВходВход 

Из истории русского искуства ХХ века

 
Начать новую тему   Ответить на тему    Список форумов -> Литература
Предыдущая тема :: Следующая тема  
Автор Сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Ср Июл 17, 2013 7:56 pm    Заголовок сообщения: Из истории русского искуства ХХ века Ответить с цитатой

«Дом Матюшина»


В Петербурге в доме 10 по улице Песочной («Профессора Попова») с 2006 г. работает Музей петербургского авангарда.







История дома вкратце


В 1891 г. литератор Владимир Осипович Михневич, дядя будущего футуриста Давида Бурлюка, приобрёл земельный участок на Аптекарском острове между Песочной улицей и набережной Карповки. На этом участке, ранее принадлежавшем купцу Алонкину, находились тогда четыре деревянных дома. Тот из них, который выходил фасадом на Песочную улицу, первоначально был одноэтажным, но в 1894 г. по желанию нового владельца был надстроен вторым этажом и в таком виде сохранился до наших дней. Дом Михневича часто посещали его друзья, в числе которых были Николай Лесков и Александр Суворин. Начав свою карьеру в 1860-х гг. скромным фельетонистом, Михневич к 1890-м годам стал известным литератором и состоятельным человеком. В числе прочего он был участником «Общества пособия нуждающимся литераторам и учёным» (Литературного фонда). После смерти Михневича в 1899 г. по его завещанию две трети земельного участка со строениями перешли в собственность Фонда. В 1904 г. Литературный фонд выкупил у вдовы Михневича остаток участка вместе с домом по Песочной улице, носившим номер 10. До 1917 г. квартиры в принадлежавших Фонду домах сдавались внаём нуждающимся литераторам за умеренную плату или бесплатно.

В октябре 1912 г. на Песочной, 10, в трёхкомнатной квартире на втором этаже, поселился Михаил Матюшин со своей второй женой Еленой Гуро. Матюшин, будучи профессиональным музыкантом и прослужив много лет скрипачом в Придворном оркестре, увлёкся живописью и стал посещать мастерскую Я.Ф. Ционглинского, где и познакомился с Гуро. В 1909 г. они впервые представили свои живописные работы на выставке «Импрессионисты», тогда же состоялось их знакомство с Каменским, братьями Бурлюками, Хлебниковым, Кручёных, Маяковским и Малевичем. С этого момента Матюшин и Гуро стали участниками футуристического движения и организаторами и вдохновителями выступлений русских авангардистов. В 1909 г. выпуском сборника рассказов Гуро начало своё существование созданное Матюшиным издательство «Журавль», позднее переименованное в «Домик на Песочной». Всего за время своего существования до 1918 г. издательство выпустило 20 книг, в т.ч. знаменитый сборник «Садок судей» (1910), напечатанный на обороте дешёвых обоев, «Пропевень о проросли мировой» Филонова (1915), «Новое учение о войне» (1914) и «Время Мера Мира» (1916) Хлебникова.

С переездом Матюшина и Гуро в «Домик на Песочной» их квартира стала центром петербургского авангарда, где Малевич создавал живописные полотна, Хлебников читал свои новые произведения, а Маяковский сочинял «Победу над солнцем». Помимо них частыми гостями Песочной, 10 были братья Бурлюки, Кручёных, Каменский, Филонов, Ольга Розанова и множество других известных личностей. В самый разгар активности футуристов, в апреле 1913 г., умерла от лейкемии Елена Гуро, бывшая душой авангардного кружка, но «Домик на Песочной» оставался центром притяжения и после её смерти. В советские годы Матюшин продолжал жить в нём вместе со своей третьей женой, писательницей Ольгой Громозовой. В 1918-1926 гг. он преподавал на живописном факультете бывшей Академии художеств, и его квартира была теперь местом встреч для студентов. После смерти Матюшина в 1934 г. в доме осталась жить его вдова. В 1942-1944 гг. у неё проживал известный советский писатель Всеволод Вишневский, благодаря заступничеству которого «Домик на Песочной» избежал участи других петербургских деревянных домов, разобранных в блокаду на дрова.

Ольга Громозова-Матюшина прожила на Песочной, 10 до самой своей смерти в 1974 г. В 1977 г. решением исполкома Ленсовета дом был передан Государственному музею истории Ленинграда для создания в нём филиала, посвящённого истории блокадной литературы. Подобный филиал так и не был создан, а в 1987 г. Ленсовет принял новое решение – создать в доме музейную экспозицию, посвящённую «литературно-художественной интеллигенции XIX-XX веков», также оставшееся неосуществлённым. Дом долгие годы стоял заброшенным, дважды горел и был буквально на волосок от гибели. В 2004 г. началось его восстановление на основании фотографий, сделанных самим Матюшиным, и в 2006 г. в «Домике на Песочной» наконец-то открылся Музей петербургского авангарда.



Фотографии из брошюры «Домик на Песочной», СПб., 2006:



































Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Ср Июл 17, 2013 8:28 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Фёдор Сологуб о запрете большевиками колокольного звона



Фёдор Сологуб. Фотография сделана в 1926 г. за несколько месяцев до смерти писателя.




    Ещё гудят колокола,
    Надеждой светлой в сердце вея,
    Но смолкнет медная хвала
    По слову наглого еврея.

    Жидам противен этот звон, –
    Он больно им колотит уши,
    И навевает страхи он
    В трусливые и злые души.

    Иная кровь, иной закон.
    Кто примирит меня, арийца,
    С пришельцем из других сторон?
    Кто смоет имя: кровопийца?

    Но будет день, – колокола,
    Сливаясь в радостном трезвоне,
    Нам возвестят: Русь ожила.
    Опять в блистающей короне.

    30 июня (13 июля) 1924 г.


Стихотворение сохранилось в архиве писателя и было впервые опубликовано в сборнике «Неизданный Фёдор Сологуб» (М., 1997).
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Ср Июл 17, 2013 8:31 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

На Башне у Вячеслава Иванова




Сидят, слева направо: Анна Минцлова, Вячеслав Иванов, Михаил Кузмин
Стоят, слева направо: Лидия Иванова, Евгения Герцык, Константин Шварсалон, Мария Замятнина, Вера Шварсалон



На этой уникальной фотографии 1908 г. запечатлён период истории Башни, связанный с именем оккультистки и антропософки Анны Рудольфовны Минцловой. С ней чета Ивановых познакомилась ещё в ноябре 1906 г. После смерти Лидии Дмитриевны Зиновьевой-Аннибал 17 октября 1907 г. Минцлова выступает в качестве посредницы между Вячеславом Ивановым и его покойной женой, видения которой стали посещать поэта с 25 декабря того же года. Общение Иванова с Минцловой было особенно тесным до лета 1908 г. и, несмотря на наметившийся тогда разлад, продолжалось вплоть до её загадочного исчезновения в августе 1910 г. Влиянию Минцловой подвергся и живший в то время у Иванова Михаил Кузмин, что засвидетельствовано его дневниковыми записями и стихами конца 1907 – начала 1908 г. О царившей на Башне напряжённой мистической атмосфере можно составить представление по сохранившихся описаниям видений, которые посещали в этот период её обитателей.



    Иванов в письмах Минцловой от 16, 21 и 25 января 1908 г.
    В пору полночной, нашей с Вами молитвы, вижу Вас, молящуюся, и Её; обе Вы у края отвесного обрыва. Снизу вьётся к Вам белая тропа, из огромной глубины, и по тропе восхожу я, охраняемый Ангелом, который помогает мне одолевать отвесные круги, преграждающие путь. И вот обе вы восклицаете: «Свободен». И то же говорит, если не ошибаюсь, Тот, чьё лицо покрыто, здесь же, на высоте присутствующий. И я уже, коленопреклонённый, молюсь у самого края обрыва, и чтобы голова у меня не закружилась при виде глубины, на лицо моё наброшен покров. Во время молитвы нашей втроём и курений, она встретила меня нежно и радостно, но с глазами, полными слёз. На голове было у неё белое покрывало. Она сказала, что не долго быть нам разлучёнными, что Она возьмёт меня за руку. Трижды она приложила пальцы к моим ушам, чтобы я слышал далёкое пение. Она передала в мою правую руку крест-посох, который был справа от Неё… Во время этой молитвы казалось мне, что крылатый ангел с покрытым лицом держит хрустальную чашу с горящим пламенем, а она с воздетыми к небу руками молится… Любимый учитель, в час полночной молитвы вижу Вас на коленях, по левую сторону, в белой одежде и с аметистового цвета омофором на плечах; пред Вами золотой столп. Л<идия> стоит справа в малиново-красной одежде, переменяющейся в тёмно-фиолетовую; в руках у Неё лилия и алые розы, и конец золотой цепи, переходящей в тонкую золотую сеть, окружающую коленопреклонённого меня, одетого в белую одежду.
    Цит. по: Геннадий Обатнин. Иванов-мистик. Оккультные мотивы в поэзии и прозе Вячеслава Иванова (1907-1919). М., 2000. С. 40-42


    Кузмин в дневниковой записи от 31 января 1908 г.
    В большой комнате, вмещающей человек 50, много людей, в розовых платьях, но неясных и неузнаваемых по лицам – туманный сонм. На кресле, спинкою к единствен<ному> окну, где виделось прозрачно-синее ночное небо, сидит ясно видимая Л<идия> Дм<итриевна Зиновьева-Аннибал> в уборе и платье византийских императриц, лоб, уши и часть щёк и горло закрыты тяжёлым золотым шитьём; сидит неподвижно, но с открытыми живыми глазами и живыми красками лица, хотя известно, что она – ушедшая. Перед креслом пустое пространство, выходящие на которое становятся ясно видными, смутный, колеблющийся сонм людей по сторонам. Известно, что кто-то должен кадить. На ясное место из толпы быстро выходит Виктор в мундире с тесаком у пояса. Голос Вячеслава из толпы: «Не трогайте ладана, не Вы должны это делать». Л. Дм., не двигаясь, громко: «Оставь, Вячеслав, это всё равно». Тут кусок ладана, около которого положены небольшие нож и молоток, сам падает на пол и рассыпается золотыми опилками, в которых – несколько золотых колосьев. Наумов подымает не горевшую и без ладана кадильницу, из которой вдруг струится клубами дым, наполнивший облаками весь покой, и сильный запах ладана. Вячеслав же, выйдя на середину, горстями берёт золотой песок и колосья, а Л. Дм. подымается на креслах, причём оказывается такой огромной, что скрывает всё окно и всех превосходит ростом. Всё время густой розовый сумрак. Проснулся я, ещё долго и ясно слыша запах ладана, всё время медитации и потом.
    Цит. по: Н.А. Богомолов. Русская литература начала ХХ века и оккультизм. М., 1999. С. 151
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Ср Июл 17, 2013 8:35 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Пророчества русских поэтов о судьбе Царской семьи



АЛЕКСАНДР БЛОК

УГАР

Заплетаем, расплетаем
Нити дьявольской Судьбы,
Звуки ангельской трубы.
Будем счастьем, будем раем,
Только помните гробы,
Только знайте: вы – рабы.

Мы ребёнку кудри чешем,
Песни длинные поём,
Поим сладостным питьём.
Поиграем и потешим –
Будет маленьким царём,
Царь повырастет потом…

Вот ребёнок засыпает
На груди твоей, сестра…
Начинается игра!
Слышишь, он во сне вздыхает, –
Видит красный свет костра:
На костёр идти пора!

Положи венок багряный
Из удушливых углей
В завитки его кудрей:
Пусть он грезит в час румяный,
Что на нём – венец царей…
Утро близится! Скорей!

Пойте стройную стихиру:
Царь отходит почивать!
Царь отходит умирать!
Песня носится по миру –
Будут ангелы вздыхать,
Над костром, кружа, рыдать.

Тихо в сонной колыбели
Успокоился царёк.
Занимается денёк.
Девы-сёстры улетели –
Сизый стелется дымок,
Рдеет красный уголёк.

Октябрь 1906






СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Берёзки белые горят в своих венцах.
Приветствует мой стих младых царевен
И кротость юную в их ласковых сердцах.

Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шёл страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.

На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть...
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь.

Всё ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладёт печать на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.


Стихотворение было прочитано Есениным 22 июня 1916 г. в присутствии императрицы Александы Феодоровны и её дочерей на концерте в Царскосельском лазарете при Феодоровском соборе по случаю именин вдовствующей императрицы Марии Феодоровны и великой княжны Марии Николаевны.


Л. Карохин в книге «Сергей Есенин в Царском Селе» пишет: Можно только восхититься прозорливым предвиденьем Есенина трагической гибели «младых царевен», за которых он просил помолиться «святую Магдалину». Эту версию о пророчестве убедительно доказала О. Воронова в книге «Сергей Есенин и русская духовная культура». Рассматривая тематическое кольцо первой и последней строф, она выделила особую цветовую символику, связанную с трагической семантикой. Исследовательница пишет, что багровый цвет заката по народным синоптическим наблюдениям предвещает страшный день. На этом фоне видение «горящих венцов» на белых берёзках, в образах которых символически явлены «младые царевны», приобретает глубокий духовный подтекст. В сочетании с белым цветом их одеяний – символом чистоты и невинности, святости и нетления, родства с божественным светом, ангельской непорочности, – багровый цвет заката вызывает в памяти голгофские страницы Евангелия и образ невинно убиенной жертвы. Таким образом, поэт вольно или невольно предсказал будущую трагедию в Ипатьевском доме. Это лишний раз подтверждает мысль о том, что путь художника-творца к своему результату, к тайнам мира и человеческой души гораздо короче пути ученого-исследователя.
http://uralpressa.ru/news?doc=1914
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Чт Июл 18, 2013 12:34 am    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Автор «Двенадцати» о большевизме и монархии



Александр Блок в июне 1921 г. Последняя прижизненная фотография.



Выдержки из книги: Евгения Иванова. Александр Блок: последние годы жизни. СПб. – Москва, 2012


Как только настоящие большевики попадали в поле его зрения, поэт отзывался о них неизменно иронически. Например, 16 июня, после посещения заседания съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, он записал: «Зал полон народу, сзади курят. На эстраде Чхеидзе, Зиновьев (отвратительный), Каменев, Луначарский» (VII.262).
После Октябрьской революции Блок будет писать с такой же неприязнью о Троцком (сравнение с Иудой – VII.317) и других лидерах большевиков. Исключением на некоторое время станет В.И. Ленин, но позднее в неопубликованных дневниковых записях он будет назван «рабовладельцем».
C. 89

«В самом конце декабря 1917 года, когда мы едва свиделись с Ивановым-Разумником, начинается романтика на Галерной (тусклые глаза большевиков – потом ясно – глаза убийц)» (А. Блок. Дневник II. Неопубликованная запись от 18 июля 1921 года // РО ИРЛИ. Ф. 654. Оп. 1. Ед. хр. 320. Л. 24-24 об.).
C. 96

Можно привести и блоковскую запись в «Чукоккалу», сделанную в июле 1919 года: «…Новых звуков давно не слышно. Все они приглушены для меня, как, вероятно, для всех нас. Я не умею заставить себя вслушаться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет, и когда живешь со сцеплёнными зубами. Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве».
С. 196

Чувства и мысли, одолевавшие тогда Блока, прорывались в таких случайных жанрах, как записи в альбом, в частных письмах… Ребёнку, которому предстояло родиться у Н.А. Нолле-Коган, «человеку близкого будущего», Блок завещал исправление некоторых собственных ошибок: «…Пусть уж его терзает всегда и неотступно прежде всего совесть, пусть она хоть обезвреживает его ядовитые, страшные порывы, которыми богата современность наша и, может быть, будет богато и ближайшее будущее. Поймите, хотя я говорю это, говорю с болью и отчаянием в душе; но пойти в церковь всё ещё не могу, хотя она зовёт. Жалейте и лелейте своего будущего ребёнка; если он будет хороший, какой он будет мученик, он будет расплачиваться за всё, что мы наделали, за каждую минуту наших дней. Вот Вам слова лучшие, какие только могу найти сейчас, самое большое, что я могу увидеть и обобщить моими слепнущими от ужаса глазами – в будущем» (из письма от 8 января 1921 года).
С. 401

Благодаря публикациям последних лет можно достаточно достоверно восстановить общий ход попыток вывезти Блока на лечение в Финляндию. Прежде всего, как следует из обращений М. Горького к А.В. Луначарскому и из писем Л.Д. Блок к М. Горькому, удалось достигнуть договорённости с финской стороной об оказании Блоку медицинской помощи, профессор И.Н. Мечников договорился с финским профессором Игельстремом, что «“виза, санаторий, проезд” для больного Блока будут обеспечены».
Финляндия готова была протянуть руку помощи, проблема заключалась в получении разрешения на выезд из России… Получение разрешения на выезд в тот момент зависело от трёх независимых друг от друга инстанций – Наркомпроса, Наркоминдела и ВЧК, на основании их трёх мнений Политбюро выносило решение о возможности выезда. Возглавлявший Наркомпрос А.В. Луначарский энергично хлопотал за Блока, не возражал Наркоминдел, но получить разрешение на выезд помешало противодействие ВЧК. В своём письме в Политбюро начальник иностранного отдела ВЧК Л. Давыдов протестовал против выдачи разрешения на выезд не только Блоку, но и всем писателям, хлопотавшим в тот момент о получении такого разрешения (З.А. Венгеровой, Ф.К. Сологубу и др.).
Роковую роль в затягивании получения разрешения сыграло письмо возглавлявшего Особый отдел ВЧК В.Р. Менжинского В.И. Ленину, где говорилось: «Блок натура поэтическая; произведёт на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит…».
С. 403-404

Другая загадка, также требующая вторжения в сферу бессознательного, связана с последним произведением, отдельное издание которого Блок готовил к печати уже перед самой смертью, – с очерком «Последние дни императорской власти».
Готовя отдельное издание очерка в начале 1921 года для издательства «Алконост», он дал ему новое заглавие – «Последние дни императорской власти» (вместо прежнего «Последние дни старого режима»), снабдил документальными приложениями, внёс стилистическую правку. Предисловие к этому изданию стало последним произведением умирающего Блока. Но самое, может быть, интересное в истории этой книги – заключение, которое впервые появляется здесь. Очерк построен как сугубо документальное повествование, цель которого состояла в том, чтобы более или менее подробно обрисовать обстоятельства, предшествовавшие подписанию отречения Государя Императора от престола.
Журнальный вариант очерка заканчивался словами: «8 марта бывший император выехал из Ставки и был заключён в Царскосельском Александровском дворце». Но вот, работая над текстом отдельного издания очерка накануне смерти, Блок делает вставку, которую невозможно объяснить и которую невозможно никак связать с его мировоззрением. Она привносит в очерк смысл, которого в нём прежде не было. С точки зрения документальной ценности, она не представляет никакого интереса – перед нами не более чем письмо неизвестного монархиста, причём принадлежащее человеку, явно ничем себя не прославившему. Почему именно этому письму Блок определяет роль заключительного аккорда в своём очерке, то есть ставит его в ударную позицию, остаётся главной загадкой этой книги, потому что благодаря этой вставке, по законам композиции, сообщающим особое значение финальным аккордам, текст, где речь всё время шла о неизлечимой болезни, поразившей русский государственный организм, о неспособности верхов управлять страной, о бездеятельности министров и отсутствии у них воли к власти, заключают слова, которые никак из этого содержания не вытекают.
«Ваше Величество, – читаем мы в письме неизвестного монархиста, обращённом к Государю уже после его отречения от престола, – простите нас, если мы прибегаем с горячей мольбой к нашему Богом данному нам Царю, не покидайте нас, Ваше Величество, не отнимайте у нас законного наследника престола русского. Только с Вами во главе возможно то единение русского народа, о котором Ваше величество изволите писать в манифесте. Только со своим Богом данным Царём Россия может быть велика, сильна и крепка и достигнуть мира, благоденствия и счастья».
Что побудило Блока внести эту неожиданную ноту – остаётся одной из загадок последних дней его жизни… Ибо «дальнейшее – молчание», как сказал бы Гамлет. Под предисловием к «Последним дням императорской власти» стоит дата «июля 1921», а 7 августа поэта не стало.
С. 411-410
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Чт Июл 18, 2013 12:36 am    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Сергей Васильевич Шервинский



Сергей Шервинский (справа) с родственниками и друзьями семьи летом 1936 года на даче Шервинских в Старках



Сергей Васильевич Шервинский (9 ноября 1892 г. – 30 июля 1991 г.) родился, когда Российской Империей правил Александр III, а ушёл из жизни вскоре после избрания Бориса Ельцина президентом РСФСР. Его почти что столетний путь является уникальным для русских поэтов вообще, не говоря уже об эпохе, в которую ему было суждено жить. Родился в Москве, в семье, принадлежавшей к цвету русской интеллигенции. Его отец Василий Дмитриевич Шервинский был основателем русской эндокринологии, брат Евгений – известным архитектором. Окончил знаменитую Поливановскую гимназию, потом историко-филологический факультет Московского университета. Успел в 1916 г. дебютировать сборником стихов и переводов. Второй поэтический сборник вышел в 1924 г., третий – «Стихи разных лет» – лишь спустя шесть десятилетий, в 1984 г. Заслуженную известность Сергею Васильевичу принесли его гениальные переводы, прежде всего из греческих и римских классиков, однако он имеет право на своё место в истории русской литературы и как поэт, в чём можно убедиться по приведённым ниже стихам.



АННА АХМАТОВА

Сама не зная, торжествует
Над всем – молчит иль говорит;
Вблизи как тайна существует
И чудо некое творит.

Она со всеми и повсюду.
Здоровье чьё-то пьёт вином.
За чайный стол несёт посуду
Иль на гамак уронит том.

С детьми играет на лужайке
В чуть внятном розовом платке;
Непостижима без утайки,
Купаться шествует к реке.

Над блюдцем спелой земляники,
В холщовом платье в летний зной,
Она – сестра крылатой Ники
В своей смиренности земной.

И удивляешься, как просто
Вмещает этот малый дом
Её – мифического роста,
С таким сияньем над челом.

Она у двери сложит крылья.
Прижмёт вплотную вдоль боков
И лоб нагнёт со свежей пылью
Задетых где-то облаков.

Вошла – и это посещенье,
В котором молкнет суета, –
Как дальний гром, как озаренье –
Земная гостья и мечта.

***

АННЕ АХМАТОВОЙ

Я плыл Эгейским морем. Вдалеке
Зарозовел у берегов азийских
Мусический и грешный остров Сафо.
Кто ей внимал? Пять-десять учениц;
Немногим боле – граждан Милитенских.
Пределом песен пенный был прибой.
Различны судьбы: ныне вся земля,
Многоравнинна, многоокеанна,
Лелеет имя сладостное – Анна.

Мне радостно, что в годы личных бед
И горестей я мог вам предоставить
Недели тишины в моих Старках,
Отторгнутых потом по воле века.
Лета стояли знойные, но дом
Бывал прохладен и прохладен сад.
На каменной террасе, окаймлённой
Чугунными решётками, случалось,
Мы накрывали вместе чайный стол, –
Я снимок берегу, где профиль ваш
Соседствует с семейным самоваром.
Я вам носил подушки на гамак, –
Читали вы подолгу, и никто
Смутить не смел уединенья гостьи.
Мы в сумерках бродили вдоль реки,
Беседуя о всяческом. Я знал,
Что под руку иду с самою Музой.
Вы едете – о том шумит молва –
В Италию принять дары признанья, –
Уже давно там лавры заждались.
Когда венчал Петрарку вечный Рим,
То честь была взаимная обоим.

***

Я к ней вошёл по пропуску родства
Один. И видел чудо: предо мною
Она лежала, подлинно мертва,
И красотой сияла неземною.

Уж были чьей-то убраны рукой
Её часы, термометр и лекарства,
И в комнату уже вошёл покой
Небесного обещанного царства.

А между тем, когда была жива,
Она, я знал, завистлива и лжива,
Перед людьми и Богом не права,
Равно душой и телом некрасива.

И думал я: умели ж исказить
Её черты скопившиеся годы,
И только смерть могла осуществить
Первоначальный замысел природы.

***

ПАМЯТЬ

Где голубь бродит по карнизу
У самых Спасовых бровей,
Взмывает кверху, реет книзу
Сонм убиенных сыновей.

То скопом, то поодиночке
Встаёт из памяти людской, –
Не для бессмертья, лишь отсрочки
Даны им старческой тоской.

И видит иерей, к народу
Из царских выходя дверей,
Как на глазах от года к году
Ряды редеют матерей.

Ведь ангелы сторожевые
Всечасно тут и старых ждут.
Когда умрут ещё живые,
И те – умершие – умрут.
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Чт Июл 25, 2013 10:07 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Михаил Кузмин


Декабрь морозит в небе розовом,
нетопленный чернеет дом,
и мы, как Меншиков в Берёзове,
читаем Библию и ждём.

И ждём чего? Самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули
и развалились башмаки.

Уже не говорят о Врангеле,
тупые протекают дни.
На златокованном архангеле
лишь млеют сладостно огни.

Пошли нам долгое терпение,
и лёгкий дух, и крепкий сон,
и милых книг святое чтение,
и неизменный небосклон.

Но если ангел скорбно склонится,
заплакав: «Это навсегда»,
пусть упадёт, как беззаконница,
меня водившая звезда.

Нет, только в ссылке, только в ссылке мы,
о, бедная моя любовь.
Лучами нежными, не пылкими,
родная согревает кровь,

окрашивает губы розовым,
не холоден минутный дом.
И мы, как Меншиков в Берёзове,
читаем Библию и ждём.

1920

Могила Михаила Кузмина на Волковом кладбище в Петербурге



Собственно, само захоронение находится под розовой клумбой, которую в 60-е годы разбили перед мемориалом семьи Ульяновых, а это лишь надгробный камень, установленный в нескольких десятках метров от могилы.



Последний раз редактировалось: Aquila Aquilonis (Вс Авг 11, 2013 12:06 pm), всего редактировалось 1 раз
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Чт Июл 25, 2013 10:08 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Посмертие советского чиновника Брюсова




Валерий Брюсов в последние годы жизни
С 1919 г. член РКП(б), заведующий Библиотечным и Литературным отделами Наркомпроса, член Моссовета
Умер 9 октября 1924 г.



Свидетельства о посмертных явлениях Брюсова:

Нина Петровская – Владиславу Ходасевичу: «Однажды в час великой тоски я написала ему письмо и всунула в бумаги. Ну… звала прийти как-нибудь ночью… И странно – забыла, что написала, на три дня. На 4-ю ночь он пришёл – то был полусон, полуявь. В моей комнате, сел за столом против кровати и смотрел на меня живой, прежний. И вдруг я вспомнила, что он умер… И завопила дико. Ах, с каким упрёком он на меня посмотрел, прежде, чем скрылось видение. Звала же сама! Вот что сказал его взгляд».
Анна Остроумова-Лебедева, не только знаменитая художница, но духовидица и оккультистка, в августе 1924 г. писала в Коктебеле портрет Брюсова. Именно во время этих сеансов он дискутировал с её мужем-химиком об оккультизме как науке. Анна Петровна сочла работу неудачной и уничтожила её. Брюсов обещал осенью приехать в Ленинград и позировать ей, но неожиданно умер. После его смерти Остроумова-Лебедева попыталась восстановить портрет по памяти и фотографиям. «И здесь вот случилась очень странная и неожиданная вещь. Впереди меня, около самых моих ног, сейчас за кроватью, я вдруг увидела странную фигуру человека, у которого было очень, очень поразившее меня лицо. В первое мгновение я подумала, что вижу сатану. Глаза с тяжёлыми-тяжёлыми веками, чёрные, упорно-злые, не отрываясь, пристально смотрели на меня. В них были угрюмость и злоба. Длинный большой нос. Высоко отросшие волосы, когда-то подстриженные ёжиком… И вдруг я узнала – да ведь это Брюсов! Но как он страшно изменился! Но он! Он! Мне знакома каждая чёрточка этого лица, но какая перемена. Его уши с едва уловимой формой кошачьего уха, с угловато-острой верхней линией, стали как будто гораздо длиннее и острее. Все формы вытянулись и углубились. И рот. Какой странный рот. Какая широкая нижняя губа. Приглядываюсь и вижу, что это совсем не губа, а острый кончик языка. Он высунут и дразнит меня. Фигура стояла во весь рост, и лицо было чуть больше натуральной величины. Стояла, не шевелясь, совсем реальная, и пристально, злобно-насмешливо смотрела на меня. Так продолжалось две-три минуты. Потом – чик, и всё пропало. Не таяло постепенно, нет, а исчезло вдруг, сразу, точно захлопнулась какая-то заслонка. Я позвала свою племянницу, и просила принести мне бумагу и карандаш, и зарисовала по памяти эту фигуру. Но рисунок этот куда-то исчез. Пришёл мой муж, и я ему об этом рассказала. И, хотя он скептик и материалист, настоял на том, чтобы я прекратила писать портрет, говоря: “Оставь его в покое, не тревожь”».
В воспоминаниях незаслуженно забытого (и очень пострадавшего от советской власти) писателя Александра Тришатова об общине московского храма Николая Чудотворца в Кленниках приведён такой апокриф. В одной семье на обед собралось большое общество. «Вокруг сидящих вертелась девочка, Машутка или Марфутка, только накануне приехавшая из деревни, очень непосредственная, чистая душа. В это время внимание всех привлекло какое-то оживление и движение за окнами. “Машутка или Марфутка, – сказал кто-то из сидевших женщин, – сбегай скорей, посмотри, что там на улице”. Через минуту влетела испуганная девочка. “Ой, тётеньки, – закричала она, – там гроб несут. А покойник не в гробу лежит, а идёт перед гробом. Руки прижатые, а лицо чёрное, чёрное…” В это же время вошёл ещё кто-то из своих. “Николай Александрович, Коля, голубчик, – раздались взволнованные голоса, – объясни, пожалуйста, что там на улице!” Вошедший ответил: “Там по нашему переулку сейчас проходит похоронная процессия. Хоронят Валерия Брюсова”».
Четвёртый «свидетель» – поэт и прозаик Борис Садовский, восторженный ученик, а затем яростный хулитель Брюсова. Вычеркнутый из советской литературы и тяжело больной (паралич ног), Садовский с 1929 г. жил в Новодевичьем монастыре в Москве, причём его квартира находилась в подвальном помещении одного из храмов. Так и провёл писатель последние двадцать три года своей жизни, «в погожие дни выезжая на кресле с колёсиками для прогулок по кладбищенским аллейкам, стен же монастыря не покидая никогда». Периодически он принимался вести дневник, где есть следующая запись, относящаяся, судя по контексту, к началу осени 1929 г.: «Летом я в монастыре три раза видел тень Валерия Брюсова. Однажды в полдень Надежда Ивановна повезла меня в кресле. Вдруг недалеко от колокольни вырастает спиной ко мне странное подобие человека, слегка трепещущее, словно огромный листок. Пролёжанные лохмотья, лёгкая плешь на маковке. Неизвестный поворачивает голову направо, и я узнаю профиль Валерия. Свернув за колокольню, он исчез. Другой раз сидел я в сумерках у могилы Гилярова-Платонова. Вижу – идёт Брюсов с дамой, на нём парусинная блуза, шляпы опять нет. У дамы вместо лица пятно. Не была ли это О.М. Соловьёва? Третий раз Брюсов днём, уже в шляпе и пиджаке, шёл в обратном направлении, то есть от ворот к стене (к ограде нового кладбища, где его могила). И в эти оба раза он поворачивал ко мне профиль, но не взглянул на меня. Вид в эти разы он имел вполне приличный, но уже старческий. А я его видел в последний раз в цвете сил и здоровья, в январе 1915 г.»
В.Э. Молодяков. Загадки Серебряного века. М., 2009. С. 166-168


Последний раз редактировалось: Aquila Aquilonis (Вс Авг 11, 2013 12:06 pm), всего редактировалось 1 раз
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Вс Авг 11, 2013 11:57 am    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Самый знаменитый январь в истории русской поэзии





Любовь Менделеева-Блок: Пришедшая зима 1906-1907 года нашла меня совершенно подготовленной к её очарованиям, её «маскам», «снежным кострам», лёгкой любовной игре, опутавшей и закружившей нас всех. Мы не ломались, упаси Господь! Мы просто и искренне все в эту зиму жили не глубокими, основными, жизненными слоями души, а её каким-то лёгким хмелем. Если не ясно говорит об этом «Снежная маска», то чудесно рассказана наша зима В.П. Веригиной в её воспоминаниях о Блоке…




Блок зимой 1906-1907 года


Валентина Веригина: К нам в театр чаще других поэтов приходил Блок и каждый раз появлялся в нашей уборной. Волохова, Мунт и я гримировались в общей уборной. Мы встречали его с неизменной приветливостью. Больше всего, особенно в первое время, Блок говорил со мной, и Н.Н. Волохова даже думала, что он приходит за кулисы главным образом ради Веригиной, но однажды, во время генеральной репетиции «Сестры Беатрисы», она с изумлением узнала настоящую причину его частых посещений. Блок зашёл, по обыкновению, к нам в уборную. Когда кончился антракт, мы пошли проводить его до лестницы. Он спустился вниз, Волохова осталась стоять наверху и посмотрела ему вслед. Вдруг Александр Александрович обернулся, сделал несколько нерешительных шагов к ней, потом опять отпрянул и, наконец, поднявшись на первые ступени лестницы, сказал смущённо и торжественно, что теперь, сию минуту, он понял, что означало его предчувствие, его смятение последних месяцев. «Я только что увидел это в ваших глазах, только сейчас осознал, что это именно они и ничто другое заставляют меня приходить в театр». Влюблённость Блока скоро стала очевидной для всех. Каждое стихотворение, посвящённое Волоховой, вызывало острый интерес среди поэтов. Первые стихи ей он написал по её же просьбе. Она просто попросила дать что-нибудь для чтения в концертах. 1 января 1907 года поэт прислал Волоховой красные розы с новыми стихами: «Я в дольний мир вошла, как в ложу». Н.Н. была восхищена и вместе с тем смущена этими строками, но, разумеется, никогда не решалась читать их с эстрады.


Я в дольний мир вошла, как в ложу.
Театр взволнованный погас.
И я одна лишь мрак тревожу
Живым огнём крылатых глаз.

Они поют из тёмной ложи:
«Найди. Люби. Возьми. Умчи».
И все, кто властен и ничтожен,
Опустят предо мной мечи.

И все придут, как волны в море,
Как за грозой идет гроза.
Пылайте, траурные зори,
Мои крылатые глаза!

Взор мой – факел, к высям кинут,
Словно в небо опрокинут
Кубок тёмного вина!
Тонкий стан мой шёлком схвачен.
Тёмный жребий вам назначен,
Люди! Я стройна!

Я – звезда мечтаний нежных,
И в венце метелей снежных
Я плыву, скользя...
В серебре метелей кроясь,
Ты горишь, мой узкий пояс –
Млечная стезя!


Мария Андреевна Бекетова: Кто видел её (Волохову) тогда, в пору его увлечения, тот знает, как она была дивно обаятельна. Высокий тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, чёрные волосы и глаза, именно «крылатые», чёрные, широко открытые «маки злых очей». И ещё поразительна была улыбка, сверкавшая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка. Кто-то сказал тогда, что её глаза и улыбка, вспыхнув, рассекают тьму. Другие говорили: «раскольничья богородица».




Наталья Волохова зимой 1906-1907 года


Валентина Веригина: В период до постановки «Балаганчика» спектакли, концерты, литературные журфиксы, ночные беседы у Блоков продолжались. Мы приближались к настроениям «Снежной маски». Подошли к постановке «Балаганчика», который был написан для предполагаемого театра-журнала «Факелы» и Мейерхольду сразу стал желанным. Вполне понятно, что при первой возможности он предложил пьесу театру Коммисаржевской. Как раз Вере Фёдоровне необходимо было отдохнуть, она играла почти ежедневно, и предложение было принято. Художник Н.Н. Сапунов и М.А. Кузмин, написавший музыку, помогли в значительной степени очарованию «Балаганчика», который был исключительным, каким-то магическим спектаклем… «Балаганчик» шёл с десяти репетиций и зазвучал сразу. Невозможно передать то волнение, которое охватило нас, актёров, во время генеральной репетиции и особенно на первом представлении. Когда мы надели полумаски, когда зазвучала музыка, обаятельная, вводящая в «очарованный круг», что-то случилось такое, что заставило каждого отрешиться от своей сущности. Маски сделали всё необычным: и чудесным.


Мы ли – пляшущие тени?
Или мы бросаем тень?
Снов, обманов и видений
Догоревший полон день.

Не пойму я, что нас манит,
Не поймёшь ты, что со мной,
Чей под маской взор туманит
Сумрак вьюги снеговой?

И твои мне светят очи
Наяву или во сне?
Даже в полдне, даже в дне
Разметались космы ночи...

И твоя ли неизбежность
Совлекла меня с пути?
И моя ли страсть и нежность
Хочет вьюгой изойти?

Маска, дай мне чутко слушать
Сердце тёмное твое,
Возврати мне, маска, душу,
Горе светлое мое!


Валентина Веригина: За два или за три дня до представления нам пришла мысль отпраздновать постановку «Балаганчика». По совету Бориса Пронина решили устроить вечер масок. Решили одеться в платья из гофрированной цветной бумаги, закрепив её на шёлковых чехлах, головные уборы сделать из той же бумаги. Вечер должен был называться «Вечером бумажных дам». Для мужчин заготовили чёрные полумаски. Мужчинам было разрешено не надевать маскарадного костюма, их только обязывали надевать маску, которую предлагали при входе каждому. Написали приглашение. Его текст приблизительно был следующий: «Бумажные дамы на аэростате выдумки прилетели с луны. Не угодно ли Вам посетить их бал…».


А под маской было звёздно.
Улыбалась чья-то повесть,
Короталась тихо ночь.

И задумчивая совесть,
Тихо плавая над бездной,
Уводила время прочь.

И в руках, когда-то строгих,
Был бокал стеклянных влаг.
Ночь сходила на чертоги,
Замедляя шаг.

И позвякивали миги,
И звенела влага в сердце,
И дразнил зелёный зайчик
В догоревшем хрустале.

А в шкапу дремали книги.
Там – к резной старинной дверце
Прилепился голый мальчик
На одном крыле.


Валентина Веригина: Почти все дамы были в бумажных костюмах одного фасона. На Н.Н. Волоховой было длинное со шлейфом светло-лиловое бумажное платье. Голову её украшала диадема, которую Блок назвал в стихах «трёхвенечной тиарой». Волохова в этот вечер была как-то призрачно красива, впрочем, теперь и все остальные мне кажутся чудесными призраками. Точно мерещились кому-то «дамы, прилетевшие с луны». Мунт с излучистым ртом, в жёлтом наряде, как диковинный цветок, скользящая неслышно по комнате; Вера Иванова, вся розовая, тонкая, с нервными и усталыми движениями, и другие. Я сама, одетая в красные лепестки мятой бумаги, показалась себе незнакомой в большом зеркале. У меня тогда мелькнула мысль: не взмахи ли большого веера Веры вызвали нас к жизни? Она сложит веер, и вдруг мы пропадём. Я сейчас же улыбнулась этой мысли… Так после постановки «Балаганчика», с вечера бумажных дам, мы вступили в волшебный круг игры, в котором закружилась наша юность…





- Посмотри, подруга, эльф твой
Улетел!
- Посмотри, как быстролётны
Времена!

Так смеётся маска маске,
Злая маска, к маске скромной
Обратясь:
- Посмотри, как тёмный рыцарь
Скажет сказки третьей маске...

Тёмный рыцарь вкруг девицы
Заплетает вязь.

Тихо шепчет маска маске,
Злая маска – маске скромной...
Третья – смущена...

И ещё темней – на тёмной
Завесе окна
Тёмный рыцарь – только мнится...

И стрельчатые ресницы
Опускает маска вниз.
Снится маске, снится рыцарь...
- Тёмный рыцарь, улыбнись...

Он рассказывает сказки,
Опершись на меч.
И она внимает в маске.
И за ними – тихий танец
Отдалённых встреч...

Как горит её румянец!
Странен профиль темных плеч!
А за ними – тихий танец
Отдалённых встреч.

И на завесе оконной
Золотится
Луч, протянутый от сердца –
Тонкий цепкий шнур.

И потерянный, влюблённый
Не умеет прицепиться
Улетевший с книжной дверцы
Амур.


Наталья Волохова: Часто после спектакля мы совершали большие прогулки, во время которых Александр Александрович знакомил меня со «своим городом», как он его называл. Минуя пустынное Марсово Поле, мы поднимались на Троицкий мост и, восхищённые, вглядывались в бесконечную цепь фонарей, расставленных, как горящие костры, вдоль реки и терявшихся в мглистой бесконечности. Шли дальше, бродили по окраинам города, по набережным, вдоль каналов, пересекали мосты. Александр Александрович показывал мне все свои любимые места, связанные с его пьесой «Незнакомка»: мост, на котором стоял звездочёт и где произошла его встреча с поэтом, место, где появилась Незнакомка, и аллею из фонарей, в которой она скрывалась. Мы заходили в кабачок, где развёртывалось начало этой пьесы, маленькой кабачок с расписными стенами. Действительность настолько переплеталась с вымыслом, с мечтой поэта, что я невольно теряла грань реального и трепетно, с восхищением входила в неведомый мне мир поэзии. У меня было такое чувство, точно я получаю в дар из рук поэта этот необыкновенный, сказочный город.


Вьюга пела.
И кололи снежные иглы.
И душа леденела.
Ты меня настигла.

Ты запрокинула голову в высь.
Ты сказала: «Глядись, глядись,
Пока не забудешь
Того, что любишь».

И указала на дальние города линии,
На поля снеговые и синие,
На бесцельный холод.

И снежных вихрей подъятый молот
Бросил нас в бездну, где искры неслись,
Где снежинки пугливо вились...


Белоснежней не было зим
И перистей тучек.
Ты дала мне в руки
Серебряный ключик,
И владел я сердцем твоим.
Тихо всходил над городом дым,
Умирали звуки.

Белые встали сугробы,
И мраки открылись.
Выплыл серебряный серп.
И мы уносились,
Обречённые оба
На ущерб.

Ветер взвихрил снега.
Закатился серп луны.
И пронзительным взором
Ты измерила даль страны,
Откуда звучали рога
Снежным, метельным хором.

И мгла заломила руки,
Заломила руки в высь.
Ты опустила очи,
И мы понеслись.
И навстречу вставали новые звуки:
Летели снега,
Звенели рога
Налетающей ночи.


Валентина Веригина: Блок, а вместе с ним и мы все жили в кружении карнавала ночных таинственных фантазий и в повседневной действительности непрерывно в течение целого периода. Те два театральных сезона были незабываемым, чудесным сном для всех, причастных снежным, ослепительным видениям Блока. Вспоминая о наших вечерах, я вновь и вновь вижу всех нас на розовом диване и шкуру белого медведя перед камином, «а на завесе оконной золотился луч, протянутый от сердца, – тонкий, цепкий шнур…». Этот луч-шнур опутывает нас, но он такой неощутимый и не тягостный, он золотится только на завесе оконной, протянут от сердца пляшущих теней масок… На вечере бумажных дам Н.Н. подвела поэту брови, а он написал об этом: «Подвела мне брови красным, посмотрела и сказала: – Я не знала: тоже можешь быть прекрасным, тёмный рыцарь, ты». Так почти во всех стихах «Снежной маски» заключены настоящие разговоры и факты тех дней…




Валентина Веригина


Подвела мне брови красным,
Поглядела и сказала:
«Я не знала:
Тоже можешь быть прекрасным,
Тёмный рыцарь, ты!»

И, смеясь, ушла с другими.
А под сводами ночными
Плыли тени пустоты,
Догорали хрустали.

Тени плыли, колдовали,
Струйки винные дремали,
И вдали
Заливалось утро криком
Петуха...
И летели тройки с гиком...

И она пришла опять
И сказала: «Рыцарь, чтó ты?
Это – сны твоей дремоты...
Чтó ты хочешь услыхать?
Ночь глуха.
Ночь не может понимать
Петуха».


Валентина Веригина: С Таврической от Вячеслава Иванова и с Васильевского острова от Сологуба мы шли обычно большую часть дороги пешком. Блок, Ауслендер, Мейерхольд и Городецкий провожали четырёх дам – Волохову, Иванову, Мунт и меня (мы жили в районе Офицерской). Мне вспоминается, как далёкая картина, видение – одно из таких возвращений. Было тихо и снежно. Мы шли по призрачному городу, через каналы, по фантастическим мостам Северной Венеции и, верно, сами казались призраками, походили на венецианских баутт прошлого. Наша жизнь того периода также проходила в некоем нереальном плане – в игре. После «Балаганчика», на вечере бумажных дам, маски сделали нашу встречу чудесной, и мы не вышли из магического круга два зимних сезона, пока не расстались. Незабываемые пляски среди метелей под «песни вьюги легковейной», в «среброснежных чертогах». Высокая фигура Сергея Городецкого, крутящаяся в снежной мгле, силуэт Блока, этот врезанный в снежную мглу профиль поэта, снежный иней на меховой шапке над строгой бровью, перебеги в снегу, звуки «струнных женских голосов» (слова Блока), звёздные очи Волоховой, голубые сияющие – Веры Ивановой.


Снежная мгла взвилáсь.
Легли сугробы кругом.

Да. Я с тобой незнаком.
Ты – стихов моих пленная вязь.

И, тайно сплетая вязь,
Нити снежные тку и плету.

Ты не первая мне предалась
На тёмном мосту.

Здесь – электрический свет.
Там – пустота морей,
И скована льдами злая вода.

Я не открою тебе дверей.
Нет.
Никогда.

И снежные брызги влача за собой,
Мы летим в миллионы бездн...
Ты смотришь всё той же пленной душой
В купол всё тот же – звездный...

И смотришь в печали,
И снег синей...
Тёмные дали,
И блистательный бег саней...

И когда со мной встречаются
Неизбежные глаза, –

Глуби снежные вскрываются,
Приближаются уста...

Вышина. Глубина. Снеговая тишь.
И ты молчишь.
И в душе твоей безнадежной
Та же лёгкая, пленная грусть.

О, стихи зимы среброснежной!
Я читаю вас наизусть.


Валентина Веригина: Так часто блуждали мы по улицам снежного города, новые северные баутты, а северный поэт из этих снежных кружений тайно сплетал вязь… Все театральные события, казавшиеся важными в своё время, потускнели в моей памяти. Игра в театре, которую я так любила, кажется мне теперь далеко не такой волнующей и яркой, как та игра масок в блоковском кругу. Правда, что уже в ту пору я не смотрела на наши встречи, собрания и прогулки, как на простые развлечения. Несомненно, и другие чувствовали значительность и творческую ценность всего этого, однако мы не догадывались, что чары поэзии Блока почти лишили всех нас своей реальной сущности, превратив в северных баутт…




Валентина Веригина


Но в камине дозвенели
Угольки.

За окошком догорели
Огоньки.

И на вьюжном море тонут
Корабли.

И над южным морем стонут
Журавли.

Верь мне, в этом мире солнца
Больше нет.

Верь лишь мне, ночное сердце,
Я – поэт!

Я какие хочешь сказки
Расскажу,

И какие хочешь маски
Приведу.

И пройдут любые тени
При огне,

Странных очерки видений
На стене.

И любой колени склонит
Пред тобой...

И любой цветок уронит
Голубой...


Валентина Веригина: Однажды Блок предложил нам поехать на Сестрорецкий вокзал. Случилось это в первый раз в конце января. Из Москвы приехал наш друг Н.П. Бычков и пришёл к нам на спектакль. Кажется, шёл «Балаганчик», на котором Александр Александрович всегда бывал. Оба встретились в антракте в нашей уборной. Тут и было решено, что после спектакля Блок, Волохова, я и Бычков поедем в гости к «Незнакомке». Мы взяли финских лошадок, запряжённых в крошечные санки. Нам захотелось ехать без кучеров, чтобы мужчины правили сами. Мы отправились туда, где блуждала блоковская Незнакомка, в туман, мимо тихой замёрзшей реки, мимо миражных мачт… Впереди в маленьких санках две стройные фигуры: поэта и Н.Н. Волоховой – с пленной грустью в безнадёжной душе, наш приезд на скромно освещённый вокзал. Купол звёздный отходит, печаль покидает Волохову – ею овладевает Снежная Дева. Здесь мы все баутты. Мы смеёмся, пьём рислинг, делаемся лёгкими. Тут не поэт перед нами, а его двойник, предводитель снежных масок. Мы говорим опять вдохновенный вздор, насыщенный чем-то неизъяснимо чарующим. Это обворожительный юмор Блока, юмор, таящийся за словами, в полуулыбке, в металле голоса. Воплотившаяся в Волоховой Незнакомка сидит тут рядом, только у неё очи не «синие бездонные», у неё «чёрные глаза, неизбежные глаза»…


Тихо вывела из комнат,
Затворила дверь.

Тихо. Сладко. Он не вспомнит,
Не запомнит, чтó теперь.

Вьюга память похоронит,
Навсегда затворит дверь.

Сладко в очи поглядела
Взором как стрела.

Слушай, ветер звезды гонит,
Слушай, пасмурные кони
Топчут звездные пределы
И кусают удила...


И метался ветер быстрый
По бурьянам,
И снопами мчались искры
По туманам, –
Ветер масок не догнал,
И с высот сереброзвездных
Тучу белую сорвал...

И в открытых синих безднах
Обозначились две тени,
Улетающие в дали
Незнакомой стороны...

Странных очерки видений
В чёрных масках танцовали –
Были влюблены.


Валентина Веригина: Волохова сама была индивидуальностью настолько сильной, что она могла спорить с Блоком. Чувство Волоховой было в высшей степени интеллектуальным, собственно – романтика встречи заменяла чувство. Тут настоящей женской любви не было никогда. Она только что рассталась со своей большой живой любовью, сердце её истекало кровью. Наталия Николаевна бесконечно ценила Блока как поэта и личность, любила в нём мудрого друга и исключительно обаятельного человека, но при всём этом не могла любить его обычной женской любовью. Может быть, потому ещё, что он, как ей казалось, любил не её живую, а в ней свою мечту. Блок принял второе крещение и как бы преобразился, но теперь он и Н.Н. Волохову обрёк на снежность, на вневременность, на отчуждение от всего жизненного. Отсюда происходил их спор. Она с болью настаивала на своём праве существовать живой и жить жизнью живой женщины, не облечённой миссией оторванности от мира. Мне понятно волнение и протест Волоховой. Соприкоснуться так близко с тайной поэзии Блока, заглянуть в её снежную сверкающую бездну – страшно: она, разумеется, сейчас же ощутила, что стоит рядом с поэтом, которому «вселенная представлялась страшной и удивительной, действительной, как смерть…».


Стерегут мне келью совы, –
Вам забвенью и потере
Не помочь!

На груди – снегов оковы,
В ледяной моей пещере –
Вихрей северная дочь!

Из очей её крылатых
Светит мгла.
Трёхвенечная тиара
Вкруг чела.
Золотистый уголь в сердце
Мне вожгла!

Трижды северное солнце
Обошло подвластный мир!
Трижды северные фьорды
Знали тихий лёт ночей!

Трижды красные герольды
На кровавый звали пир!
Мне – моё открыло сердце
Снежный мрак ее очей!


Сердце – громада
Горной лавины –
Катится в бездны...
Ты гибели рада,
Дева пучины
Звездной!

Я укачала
Царей и героев...
Слушай снега!
Из снежного зала,
Из надзвездных покоев
Поют боевые рога!


Нет исхода из вьюг,
И погибнуть мне весело.
Завела в очарованный круг,
Серебром своих вьюг занавесила...

Тихо смотрит в меня,
Темноокая.

И, колеблемый вьюгами Рока,
Я взвиваюсь, звеня,
Пропадаю в метелях...

И на снежных постелях
Спят цари и герои
Минувшего дня
В среброснежном покое –
О, Твои, Незнакомая, снежные жертвы!

И приветно глядят на меня:
«Восстань из мертвых!»


В снежной маске, рыцарь милый,
В снежной маске ты гори!
Я ль не пела, не любила,
Поцелуев не дарила
От зари и до зари?

Будь и ты моей любовью,
Милый рыцарь, я стройна,
Милый рыцарь, снежной кровью
Я была тебе верна.

Я была верна три ночи,
Завивалась и звала,
Я дала глядеть мне в очи,
Крылья лёгкие дала...

Так гори, и яр и светел,
Я же – лёгкою рукой
Размету твой лёгкий пепел
По равнине снеговой.


Валентина Веригина: Блок был неумолим. Он требовал, чтобы Волохова приняла и уважала свою миссию, как он – свою миссию поэта. Но Наталия Николаевна не захотела отказаться от «горестной земли», – и случилось так, что он в конце концом отошёл. После он написал о своей Снежной Деве стихотворение, полное злобы, уничтожающее её и совершенно несправедливое. Она прочла с ужасом и возмущением, с горечью – за что? Думаю, за то, что он поверил до конца в звезду и явленную комету, и вдруг оказалось, что её не было, тогда он дошёл до крайности, осыпая её незаслуженными упрёками.





А русскому искусству остался сборник стихов, по своему северному фаустовскому стремлению к преодолению всего телесно ограничивающего не уступающих лучшим образцам эддической поэзии. Спустя полвека об их авторе будет сказано в «Поэме без героя»:

Плоть, почти что ставшая духом,
И античный локон над ухом –
Всё таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
Слал ту черную розу в бокале,
Или всё это было сном?
С мёртвым сердцем и мёртвым взором
Он ли встретился с Командором,
В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,
Как вы были в пространстве новом,
Как вне времени были вы, –
И в каких хрусталях полярных
И в каких сияньях янтарных
Там, у устья Леты – Невы.
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Вс Авг 11, 2013 12:01 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Похороны Александра Блока на Смоленском кладбище Петрограда 10 августа 1921 г.





Вынос гроба с телом Блока из Воскресенской церкви после отпевания





У могилы Блока на Смоленском кладбище
На переднем плане Любовь Дмитриевна Менделеева-Блок, левее в толпе Анна Ахматова




Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий –
Что там, крысы, призрак или вор?

В душной кухне плещется водою,
Половицам шатким счёт ведет,
С глянцевитой чёрной бородою
За окном чердачным промелькнёт –

И притихнет. Как он зол и ловок,
Спички спрятал и свечу задул.
Лучше бы поблескиванье дул
В грудь мою направленных винтовок,

Лучше бы на площади зелёной
На помост некрашеный прилечь
И под клики радости и стоны
Красной кровью до конца истечь.

Прижимаю к сердцу крестик гладкий:
Боже, мир душе моей верни!
Запах тленья обморочно сладкий
Веет от прохладной простыни.

Стихотворение было написано Ахматовой в ночь после похорон Блока, на которых ей сообщили об аресте Гумилёва.





7 августа 2013 г., после перерыва в несколько десятилетий, в церкви Воскресения Христова у Смоленского кладбища, где 10 августа 1921 г. отпевали Блока, состоялась панихида по поэту.



Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Пн Авг 19, 2013 8:46 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Константин Вагинов как поэт Катастрофы



Константин Вагинов родился в 1899 г. в Петербурге в семье жандармского полковника (сменившего после начала Великой войны свою немецкую фамилию Вагенгейм на Вагинова) и дочери сибирского золотопромышленника. В 1908-1917 гг. учился в классической гимназии Гуревича, летом 1917 г. поступил на юридический факультет Петроградского университета, однако случившийся вскоре большевистский переворот сбросил его на самое дно общества. Проведя несколько месяцев в кокаиновых притонах Петрограда, Вагинов в начале 1918 г. был насильственно мобилизован санитаром в Красную армию. В Петроград он вернулся только в 1921 г. полумёртвым от голода, с выбитыми ударом приклада передними зубами. Летом того же года он был принят в гумилёвский «Цех поэтов» и создал вместе с Николаем Тихоновым поэтическую группу «Островитяне». Кроме того, Вагинов дружил с Михаилом Бахтиным, сотрудничал с обэриутами и принимал участие почти во всех объединениях поэтов Петрограда. Его первый сборник стихов «Путешествие в хаос» вышел в свет в конце 1921 г., в 1926 и 1931 г. за ним последовали ещё два сборника. Вагинов также является автором четырёх романов, три из которых («Козлиная песнь», «Труды и дни Свистонова» и «Бамбочада») увидели свет при его жизни, а четвертый («Гарпагониана») был издал (в США) только в 1983 г. Умер в 1934 г. в возрасте тридцати пяти лет от туберкулёза. Похоронен на Смоленском кладбище (могила не сохранилась).

Основная тема ранней поэзии Константина Вагинова – гибель европейской русской государственности и культуры под напором варварского азиатского большевизма.


ПЕТЕРБУРЖЦЫ

Мы хмурые гости на чуждом Урале,
Мы вновь повернули тяжёлые лиры свои:
Эх, Цезарь безносый всея Азиатской России
В Кремле Белокаменном с сытой сермягой, внемли.

Юродивых дом ты построил в стране белопушной
Под взвизги, под взлёты, под хохот кумачных знамён,
Земля не обильна, земля неугодна,
Земля не нужна никому.

Мы помним наш город, Неву голубую,
Медвяное солнце, залив облаков,
Мы помним Петрополь и синие волны,
Балтийские волны и звон площадей.

Под нами храпят широкие кони,
А рядом мордва, черемисы и снег.
И мёртвые степи, где лихо летают знамёна,
Где пращуры встали, блестя, монгольской страны.

***

Сынам Невы не свергнуть ига власти,
И чернь крылатым идолом взойдёт
Для Индии уснувшей, для Китая
Для чёрных стран не верящих в восход.

Вот я стою на торжищах Европы
В руках озера, города, леса
И слышу шум и конский топот
Гортанные и птичьи голоса.

Коль славен наш Господь в Сионе
Приявший ночь и мглу и муть
Для стран умерших сотворивший чудо
Вдохнувший солнце убиенным в грудь.

***

Отшельником живу, Екатерининский канал 105.
За окнами растёт ромашка, клевер дикий,
Из-за разбитых каменных ворот
Я слышу Грузии, Азербайджана крики.

Из кукурузы хлеб, прогорклая вода.
Телесный храм разрушили.
В степях поёт орда,
За красным знаменем летит она послушная.

Мне делать нечего пойду и помолюсь
И кипарисный крестик поцелую
Сегодня ты смердишь напропалую Русь
В Кремле твой Магомет по ступеням восходит

И на Кремле восходит Магомет Ульян:
«Иль иль Али, иль иль Али Рахман!»
И строятся полки, и снова вскачь
Зовут Китай поднять лихой кумач.

Мне ничего не надо: молод я
И горд своей душою неспокойной.
И вот смотрю закат, в котором жизнь
Империи Великой и Просторной.

***

Немного мёда, перца и вервены
И тёмный вкус от рук твоих во рту.
Свиваются поднявшиеся стены.
Над нами европейцы ходят и поют.

Но вот они среди долин Урала,
Они лежат в цепях и слышат треск домов
Средь площадей, средь улиц одичалых,
Средь опрокинутых арийских берегов.

1921-1923 гг.
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Пн Авг 19, 2013 8:53 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Последняя шутка Хармса



Даниил Иванович в роли своего воображаемого брата Ивана Ивановича, «приват-доцента Санкт-Петербургского Университета, по-видимому, эстета и мистика». 1938 г.



Вера Кетлинская, которая возглавляла в блокаду ленинградскую писательскую организацию, рассказывала, что ей в начале войны приходилось несколько раз удостоверять личность Хармса, которого подозрительные граждане, в особенности подростки, принимали из-за его странного вида и одежды (гольфы, необычная шляпа, «цепочка с массой загадочных брелоков вплоть до черепа с костями» и т.д.) за немецкого шпиона. Наконец, 23 августа 1941 г. Хармс был арестован НКВД за распространение в своём окружении «клеветнических и пораженческих настроений».

«Двадцать третьего августа, – сообщала в письме от 1 сентября 1941 г. жена Хармса Марина Малич своей эвакуировавшейся на Урал подруге Наталии Шанько, – Даня уехал к Николаю Макаровичу. Я осталась одна без работы, без денег, с бабушкой на руках. Что со мной будет, я не знаю, но знаю только, что жизнь для меня кончена с его отъездом». Что стояло за словами «отъезд к Николаю Макаровичу», друзья понимали сразу. Николай Макарович Олейников был давно арестован и, по слухам, погиб.

В постановлении на арест приводятся слова, якобы сказанные Хармсом:

«Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден или умрет голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне… Весь пролетариат необходимо уничтожить, а если же мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену и в советских войсках служить не буду, не желаю быть таким дерьмом. Если меня заставят стрелять из пулемёта с чердаков во время уличных боев с немцами, то я буду стрелять не в немцев, а в них из этого же пулемёта».

Полагают, что с целью избежать расстрела Хармс симулировал сумасшествие; военный трибунал определил «по тяжести совершённого преступления» содержать его в психиатрической больнице. Хармс умер от голода 2 февраля 1942 г. в отделении психиатрии тюремной больницы «Крестов».

Из воспоминаний заключённого «Крестов» Д.И. Щапова, который с октября 1941 года до февраля 1942 года выносил и грузил в машины трупы умерших: «В день приходилось выносить от 25 до 40 трупов. Одежда мертвецов изнутри была покрыта шевелящейся коркой вшей. Какие-либо бирки и пометки отсутствовали. Эти люди оставались никем не учтёнными. Трупы мы выносили во двор. Там их складывали в машины и куда-то увозили. Кто были эти люди, куда их увезли, никто не знал. И 3 февраля 1942 года я увидел: двери всех камер были открыты в тюремный коридор. Некого было в них больше запирать».




Автошарж Хармса из письма Александру Введенскому в Харьков. 1937 г.




Хармс после ареста в 1941 г. Последняя фотография
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Пн Авг 19, 2013 9:00 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Заглянувший за ту сторону





Андрей Николаевич Егунов родился 14 (26) сентября 1895 г. в Ашхабаде в семье офицера русских колониальных войск, происходившего из дворян Ярославской губернии. В 1903 г. отца перевели на службу в Кронштадт, в 1904 г. вся семья переехала в Петербург, ставший для Андрея Егунова родным городом. В 1913 г. он окончил Тенишевское училище, в 1918 г. – классическое отделение историко-филологического факультета Петроградского университета, год спустя – славяно-русское отделение того же факультета, параллельно посещая курсы романо-германской филологии. После окончания университета Егунов работал научным сотрудником в Академии истории материальной культуры и преподавателем на кафедре классической филологии Ленинградского университета и в ряде других учебных заведений.

В 20-е годы Андрей Егунов входил в состав переводческой группы АБДЕМ вместе с Александром Болдыревым, Аристидом Доватуром, Андреем Миханковым и Эмилем Визелем. Участники группы регулярно собирались друг у друга дома или у университетских профессоров-античников Сергея Жебелёва и Ивана Толстого. Группа совместно перевела с греческого романы Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт» и Гелиодора «Эфиопика» и ряд диалогов Платона. Абдемиты поддерживали дружеские связи с окружением Михаила Бахтина и обэриутами, а также с Константином Вагиновым, который в гротескном виде изобразил их в ряде своих сочинений. В частности, в «Гарпагониане» Егунов выведен под именем Локонова.

Одновременно с переводами Егунов занимается собственным сочинительством. Свои поэтические опыты он ещё в 1920 г. представлял Блоку, позднее о его рассказах положительно отзывался Кузмин. В 1931 г. под псевдонимом «Андрей Николев» вышла в свет единственная прижизненная книга прозы Андрея Егунова – роман «По ту сторону Тулы», которому он в 1960-х гг. даст подзаголовок «советская пастораль». Роман представляет собой эпатажный текст в духе сочинений Вагинова и обэриутов. Советская критика откликнулась на него отрицательной рецензией, опубликованной в «Книге строителям социализма», и вскоре роман был изъят из продажи. Другой роман Егунова этого же периода – «Василий остров» – и его рассказы считаются утерянными. В конце 1920-х – начале 1930-х гг. были также написаны стихи Егунова, позднее вошедшие в сборник «Елисейские радости» ( http://www.vavilon.ru/texts/nikolev1-2.html ), и первая редакция поэмы «Беспредметная юность».

20 января 1933 г. Алексей Егунов был арестован. Поводом для ареста стало его присутствие на собраниях молодёжного литературного кружка «Осьминог». Другие члены кружка ранее общались с Р.В. Ивановым-Разумником, которого в начале 1933 г. в очередной раз арестовало ОГПУ – по сфабрикованному делу «об организационно-идейном центре народничества». Арестованные по этому делу члены «Осьминога» на допросах назвали имя Егунова. После четырёхмесячного пребывания в ДПЗ на Шпалерной улице Алексей Николаевич был отправлен на 3 года в ссылку в Томскую область, оставив в Ленинграде мать, жену и брата.

По окончании срока ссылки Егунов некоторое время жил в Томске, преподавая в местном университете и общаясь с другими ссыльными, в числе которых были Клюев и Шпет, а в 1938 г. поселился в Новгороде, не имея возможности вернуться в Ленинград, так как был лишён ленинградской прописки. На новом месте жительства Егунов преподавал иностранные языки в вечерней школе, с некоторого времени регулярно приезжая в Ленинград, чтобы вести там в университете курсы греческого и латыни. В Новгороде вместе с ним жили его мать и младший брат Александр, в 1941 г. освободившийся из советского концлагеря. Там же Егунова застала немецкая оккупация.

Общество, в котором вращался в Новгороде Егунов, включало сестёр Зинаиды Гиппиус Татьяну и Наталью и философов С.А. Аскольдова и И.А. Андриевского. В это же время Егунов познакомился с Борисом Филистинским (Филипповым), который после освобождения из советского концлагеря, как и он, не имея возможности вернуться в Ленинград, жил в Новгороде. Как и Егунов, Филистинский увлекался русской литературой и сам писал стихи (его первый стихотворный сборник «Град невидимый» увидел свет в Риге в 1944 г.). После прихода немцев Филистинский стал активно с ними сотрудничать. Он возглавлял оккупационную полицию Новгорода и публиковался в русской прессе. Позднее Филистинский ушёл с немцами на запад, после войны стал заметным историком русской литературы в Германии и США и, в частности, осуществил первую в истории публикацию стихов Егунова в сборнике «Советская потаённая муза», вышедшем в 1961 г. в Мюнхене.

Егунов тоже сотрудничал с немцами – и вряд ли только в силу нужды, учитывая, что он был «“ультраправый”, согласно всем мемуарным свидетельствам» ( http://magazines.russ.ru/nlo/2003/60/zav1.html ). Он упоминается в отчёте за период с 25.02.42 по 04.03.42 новгородской зондеркоманды Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга (Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg, ERR), занимавшегося культурными ценностями на оккупированных территориях: «Обстоятельные и неоднократные переговоры имели место с… Андреем Николаевичем Егуновым, служащим переводчиком при коменданте гарнизона». Далее в отчёте сообщается о совещании представителей ERR с местными русскими активистами, желающими помочь в спасении культурных ценностей. В числе участников совещания упоминаются Борис Филистинский и младший брат Андрея Егунова Александр.

В документе псковской зондеркоманды ERR, видимо, от июня 1943 г. «Список лиц, годных к работе по оценке, проживающих за пределами Пскова» под номерами 2 и 7 упоминаются Андрей и Александр Егуновы.




    2. Андрей Николаевич Егунов, род. в 1895 г. Филолог, доцент кафедры классической филологии Ленинградского университета, писатель-романист, поэт, пропагандист. Был сослан в Нарым (полярная Сибирь). Переводчик в комендатуре, хорошо говорит на немецком и других европейских языках.

    7. Александр Николаевич Егунов, род. в 1905 г. В настоящее время штурман в немецком флоте. Хороший писатель-романист, пропагандист, в 1936-1941 гг. был заключён в лагерь НКВД в Ухто-Ишемске (брат А. Егунова, справки через него).


В другом документе ERR от 6 сентября 1943 г. упоминается о намерении сотрудника ERR навестить «господина Егунова» при поездке в Гатчину, из чего следует, что Андрей Николаевич в это время проживал уже там, а не в Новгороде. Возможно, живя в Гатчине, Егунов установил связи с Ивановым-Разумником, также оказавшимся на занятой немцами территории. Во всяком случае, оба они ушли на запад с отступающей немецкой армией. Разумник умер в Мюнхене в 1946 г., успев перед смертью опубликовать летопись своих советских злоключений – книгу «Тюрьмы и ссылки», а Егунов оказался на немецкой территории, оккупированной советской армией. Ему удалось скрыть факт своего сотрудничества с немцами, выдав себя за остарбайтера, насильно угнанного на работу в Германию, и даже устроиться в Берлине преподавателем немецкого языка офицерам-танкистам советской 12-й армии, желавшим поступать в военную академию.

Впрочем, возвращение «на Родину» в планы Андрея Николаевича явно не входило, потому что 25 сентября 1946 г. он совершил побег в американский сектор Берлина. Однако дышать вольным воздухом Егунову было суждено недолго – уже 29 сентября американцы задержали его в Касселе и после разбирательства выдали обратно советским властям (правда, на эти три дня свободы пришёлся его 51-й день рождения). За попытку вырваться из цепких лап «Родины» Егунов был приговорён к 10 годам концлагерей, которые отбывал на Урале и в Казахстане.

Вернувшись в 1956 г. в Ленинград, Андрей Николаевич работал в Институте истории естествознания и техники и Пушкинском доме, продолжал переводить диалоги Платона (им были переведены «Федр», «Законы» и «Государство»), подготовил новое издание романа Гелиодора «Эфиопика», издал монографию «Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков». Последние годы Егунов прожил в комнате коммунальной квартиры дома № 10 по Вёсельной улице в Гавани Васильевского острова, где у него по воскресеньям собирались молодые филологи и переводчики, увлечённые античностью и русской культурой начала XX века. Андрей Николаевич умер от рака 3 октября 1968 г. Его отпели в Князь-Владимирском соборе и похоронили на Шуваловском кладбище.




Дом на Вёсельной улице, где прошли последние годы жизни Андрея Егунова


Как уже упоминалось, первые публикации стихотворений Андрея Егунова начали появляться на Западе в 1960-х гг., в постсоветское время они вместе с его романом «По ту сторону Тулы» также неоднократно издавались в России. Благодаря этой работе в последнее время всё яснее становится его значение как человека, родившегося с призванием стать одним из гениев русской культуры XX столетия, но жестоко искалеченного вместе с самой этой культурой. Об этом он говорил в своих последних стихотворных строках, написанных в 1965 г.:

Для наших русых – русичей иль россов –
среди помойных ям и собственных отбросов
мир оказался тесен, и в ничто
они себя спихнуть старались разом.
Пустые розы на откосе у траншеи
уже пустой
болтаются, как голова на шее,
и шёпотом кивают соловьям,
зиянье ям преображая в песень:
вы, вы вымерли, и мы хотим за вами,
о Боже мой, кто нас сорвёт,
кто нас возьмёт домой,
в жилище призраков и русых и российских,
убийственных, витийственных и низких?



Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Вс Авг 25, 2013 11:50 am    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Из русской поэзии о Великой войне

1914

Лети, летящая, лети!
Её теперь не остановишь,
И на подкупленном пути
И в Чермном море не изловишь.

Уже не тщитесь! Ей одной
Дано от Бога быть летучей, –
И перед грозною войной
Беременеть грозовой тучей.

Она избыла свой урок:
То вещего раскаты грома
Её терзали в страшный срок
Четырёхлетнего разгрома.

Отцы, спалённые в огне,
Теперь искуплены детями.
О сердце! Ты ступаешь не-
исповедимыми путями...

Не говорите ни о чем!
Священный враг уже заколот,
Уже архангельским мечом
Низринут в вековечный холод.

Она к последнему идёт,
Судьба вершится роковая, –
И бездна бездну наведёт,
Звериным голосом взывая.

16 сентября 1914 г.





Великий ассириолог, переводчик и поэт Владимир Казимирович Шилейко родился 2 (14) февраля 1891 г. в семье офицера Двинского пехотного полка, вскоре вышедшего в отставку и ставшего уездным исправником в Петергофе. По семейному преданию, уже в 7-летнем возрасте мальчик начал самостоятельно изучать древнееврейский язык. Окончив с золотой медалью Петергофскую гимназию, Шилейко поступил на восточный факультет Петербургского университета «по еврейско-арабско-сирийскому разряду», где также увлёкся ассириологией. В 1913 г., заболев туберкулёзом, он был вынужден оставить учёбу в университете и поступить внештатным сотрудником в Отдел древностей Эрмитажа. В 1914 г. Шилейко начал публиковать статьи в ведущих европейских научных журналах, в 1915 г. выпустил книгу «Вотивные надписи шумерийских правителей», за которую получил Большую серебряную медаль Русского археологического общества.

В 1911 г. Шилейко познакомился с Николаем Гумилёвым, через которого сблизился с другими петербургскими поэтами, присоединившись к акмеистскому «Цеху поэтов» и став завсегдатаем «Бродячей собаки». Зимой 1913-1914 г. он участвовал в качестве оппонента в диспутах с футуристами. В 1914 г. в журнале «Гиперборей» состоялась первая публикация собственных стихов Шилейко, тогда же сложился своеобразный дружеский поэтический «триумвират» Шилейко, Гумилёва и Михаила Лозинского. Гумилёв начинает поэтический перевод «Гильгамеша» по подстрочнику Шилейко. Летом 1914 г. он жил на квартире Шилейко в доме № 10 по 5-й линии Васильевского острова. По свидетельствам современников, Шилейко разделял патриотический подъём Гумилёва, вызванный началом войны, и участвовал вместе с ним в народных манифестациях. Памятником этих событий и является приведённое выше стихотворение.

В документах Михаила Лозинского сохранился черновик ещё одного военного стихотворения Шилейко:

Спокойно и сознательно живу:
Вершу труды, крепясь ношу вериги,
И, тонким сном забывшись наяву,
Порой люблю читать немые книги.

И вдруг приходят, говорят: «Войны
Гроза идёт! <пробел> народам!»
Что ж, я готов. Я – верный сын страны,
Меня вскормившей молоком и мёдом.

Спокойно сознаю, что я умру:
Я не умею делать дело боя…
И только жаль, что в красную дыру
Душа и книг не унесёт с собою.

……………………………………..
……………………………………..
Я не герой, я – только сын страны,
Меня вскормившей молоком и мёдом.

Возможно, это стихотворение было позднее завершено: Лозинский посылал его (или цитировал в письме) Гумилёву на фронт, о чём свидетельствует цитата в ответном письме Гумилёва от 2 января 1915 г.: «И мэтр Шилейко тоже позабыл о своей “благоухающей легенде”. Какие труды я вершу, какие ношу вериги? Право, эти стихи он написал сам про себя и хранит их до времени, когда будет опубликован последний манифест, призывающий его одного».




Акварельный портрет Владимира Шилейко, нарисованный его первой женой С.А. Краевской. 1917 г.


Вопреки скептицизму Гумилёва, Шилейко действительно был призван на военную службу, хотя уже и под самый занавес участия России в войне. 13 января 1917 г. он был определён в 172-й пехотный запасной полк и отправлен в город Вильманстранд Выборгской губернии. Уже в конце февраля, после произошедшего государственного переворота, он вновь оказывается в Петрограде, но в июне, следуя воинскому долгу и своим научным интересам, отправляется в Феодосию, где формируются воинские части для войны на Закавказском фронте или в Северном Иране. Однако в августе он окончательно увольняется из армии по болезни и возвращается в Петроград.

Ко времени корниловского мятежа, между 25 августа и 2 сентября, относятся воспоминания Л.В. Шапориной о Шилейко: «По приезде мы как-то зашли в Привал комедиантов к Борису Пронину. Восторженно радостная встреча. Борис был всегда восторженно настроен; по винтовой лестнице поднялись в маленькую уютную комнату, где уже находились Шилейко и Виктор Шкловский. Шкловский был в военной форме, помнится, в солдатской куртке, с георгиевским крестом на груди. Он ходил взад и вперёд по комнате, скрестив по-наполеоновски руки. Шилейко его поддразнивал. Говорили о ген. Корнилове, тогда началось его наступление на Петроград. – “Мы выйдем его встречать с цветами”, говорил Шилейко. – “Вы, конечно”, обращаясь ко мне, отвечал Шкловский, – “как все женщины, готовы целовать копыта у коня победителя”. Маленький Шкловский хорохорился. Он рассказывал, что крест получил от Корнилова, но будет бороться против него до последней капли крови. – “За здоровье Его Величества”, – поднял бокал Шилейко и чокнулся со мной. Вл. Шилейко был очень талантливый поэт и египтолог, рано погибший от туберкулёза. Очень красивое лицо, напоминавшее изображения Христа, красивые руки с длинными пальцами».







Как ранее в «Бродячей собаке», так теперь Шилейко стал завсегдатаем в «Привале комедиантов». Там он находился и в ночь на 25 октября, когда посетители услышали залп «Авроры». После возвращения в Петроград в апреле 1918 г. Гумилёва Ахматова добилась от него развода и вышла замуж за Шилейко. Их бурная семейная жизнь протекала в интерьерах Мраморного дворца, где Шилейко занимал служебную квартиру, будучи с 1918 г. штатным сотрудником Эрмитажа.




Шилейко с сенбернаром Тапом на своей квартире в Мраморном дворце. Рисунок М. Фармаковского.


Брак распался в 1920 г., в основном по причине «сатанинской ревности Шилейко» (Ахматова), но бывшие супруги и после него сохраняли дружеские отношения. С 1924 г. Шилейко заведовал ассирийским отделом Музея изящных искусств в Москве, где в основном с этого времени и жил. Его чрезвычайно плодотворная научная деятельность прервалась 5 октября 1930 г. вследствие смерти от туберкулёза в возрасте 38 лет.




1927 г.
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Пт Окт 11, 2013 10:38 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Княжна Наталия Кугушева



Наталия Петровна Кугушева родилась 24 сентября 1899 г. в Москве в княжеской семье, владевшей имениями в Пензенской, Тамбовской, Тульской и Уфимской губерниях. Своего отца она почти не знала, с 1904 г. он жил за границей, мать (урождённая Шильдер) вышла замуж за другого. Её детство прошло в основном в Москве, по её собственным словам, «в чрезвычайно фешенебельных кварталах и домах», только в 1914-1915 гг. они с матерью жили в Уфе: «Я очень любила уходить на меловые утёсы над Белой, там ложилась на живот и смотрела вниз. Или стояла на утёсе и орала (буквально) стихи. Книги брала в аксаковской библиотеке». Тогда же она начинает писать собственные стихи. Не известно точно, при каких обстоятельствах она в детстве сломала себе позвоночник, оставшись на всю жизнь горбуньей.

В 1917 г. Кугушева закончила гимназию в Москве и сразу же кинулась в пучину литературной жизни города. В мемуарах о начале 1920-х гг. Нина Серпинская упоминала о «грациозном, струнчатом щебетании хорошенькой, как боярышня на картине Маковского, Наташи Кугушевой». Надежда Вольпин вспоминала о «талантливой Наталье Кугушевой (в прошлом княжне Кугушевой) <…> с красивым лицом, длинными стройными ногами <…> синими печальными глазами и чуть приглушённым чарующим голосом». Впрочем, не все были столь же благосклонны к юной поэтессе, мать Ларисы Рейснер в декабре 1922 г. сообщала в письме дочери: «В пятницу у меня будет ещё <…> моя горбунья-поэтесса княгиня Кугушева, я люблю слушать её, она хаос, но надоели размеры».

В 1918 г. Наталия Кугушева участвует в создании Всероссийского союза поэтов, заседает в кафе «Домино», читает стихи на поэтических вечерах, в 1921-1922 гг. учится в «Брюсовском» институте. В автобиографии 1923 г. она сообщала: «Состою членом почти всех литературных организаций Москвы». В числе этих организаций – «Жёлтый дом», «Зелёная мастерская», «Литературный особняк», люминисты, презантисты и пр. В круг её общения входят Есенин, Пастернак, Кручёных, Рюрик Ивнев, Вениамин Каверин и другие известные литераторы. Однако подготовленные ею к печати две книги стихов («Некрашенные вёсла» и «Проржавленные дни») так и не увидели свет. Кугушевой удалось напечатать лишь несколько стихотворений в поэтических сборниках, выпущенных в основном в Рязани.

В 1924 г. её имя значится среди подписавших приветствие Фёдору Сологубу по случаю его юбилея. С середины 20-х публикации Кугушевой, и до того редкие, почти совсем сходят на нет. Стихотворение, напечатанное в 1929 г. в сборнике «Литературный особняк», оказалось её последней прижизненной публикацией. В это время она выходит замуж – за Михаила Гордеевича Сивачёва, старшего её на 22 года писателя-самоучку, работавшего в молодости кузнецом, но потерявшего трудоспособность из-за жестокого ревматизма и достигшего к 1915-1916 гг. благодаря протекции Горького определённой популярности. Как ни странно, брак этот был, по-видимому, довольно счастливым, хотя о жизни Кугушевой в это время известно очень мало.

Сивачёв умирает (свой смертью) в 1937 г., после чего Кугушева выходит замуж вторично, за личность не менее экзотическую – инженера Гвидо Гавриловича Бартеля, пропагандиста кремации, автора трижды издававшейся монографии на эту тему «Огненное погребение». Второй брак Кугушевой оказался ещё более счастливым, чем первый, однако летом 1941 г. Бартель как этнический немец был отправлен в ссылку в Казахстан, и Наталия Петровна как верная жена последовала туда за ним.

В октябре 1941 г. они прибыли в Казахстан и были размещены в колхозном посёлке близ Караганды. Спустя месяц Кугушева писала одному из друзей в Москву: «Гвидо работает на поле. Получает кило хлеба. Деньги наши иссякли… У нас земляной пол, топим кизяками, приобрели, наконец, топчан, а то спали на полу. Стола нет, купили табуретки, на одной едим». Однако и такая относительно сносная жизнь продолжалась недолго. 5 января 1942 г. Бартеля арестовало Карагандинское НКВД. Открытка, которой Кугушева сообщала об этом в Москву, залита слезами: «Совершенно убита горем. Г.Г. 5 января увезён от меня и я ничего не знаю о нём…. Пока держусь хорошо, не плачу, не хожу за сочувствием. Но чувствую, что больше месяца не выдержу. Я уже всё обдумала и насчёт вещей, и насчёт чем, как, но ты не бойся, я буду бороться с собой до последнего».

Бартель был осуждён на 10 лет ИТЛ и погиб в заключении в мае 1943 г., о чём Кугушева узнала лишь три года спустя. Её попытки вернуться в Москву окончились ничем. Формально препятствий для этого не было – она последовала за мужем в ссылку добровольно, у неё были вызовы в Москву, где родная тётка Кугушевой была готова её к себе прописать, но советская карательная машина не выпустила попавшую в свои шестерёнки жертву. Кугушева осталась в казахстанском аду на долгих 14 лет. О том, какой это был ад, свидетельствуют её письма:

«В декабре прошлого года я смалодушествовала и чуть-чуть не отправилась к праотцам. Но у меня так сгустились обстоятельства, что я не могла себя преодолеть – жила впятером в хате с 4 чеченцами, вшивыми, грязными, они у меня всё воровали, по стенам лазали мокрицы, а хата была без двери (в декабре), тут же любовные неурядицы <…>, а вся хата с носовой платок, а в дверях стояла корова, для того, чтобы в хату войти, нужно было, – буквально, – лезть под хвост корове… Вот я и сдрейфила… Была неделю в больнице, насилу меня спасли. Всю ночь спасали» (22 августа 1947 г.).

«Надо иметь крепкую, огнеупорную душу, чтобы это всё выдержать», – признавалась она в другом своём письме. «Мне иногда кажется, что все умерли. И я осталась одна среди снега на огромных просторах, на маленьком островке». Единственным, что поддерживало её в эти годы, была переписка с друзьями на «большой земле», да ещё стихи, которые она после долгого перерыва вновь начала писать: «Стихов много, и самое страшное, что все они (если я умру) пропадут. Кто-нибудь будет ими разжигать печку… Есть много плохих, но есть и довольно хорошие, мне жаль их больше, чем всё остальное в жизни». Стихи Кугушева старательно переписывает в нескольких экземплярах и отправлят своим корреспондентам в Москву.

В 1956 г. приходит долгожданное разрешение вернуться, но возвращаться уже не к кому – её московская тётка умерла, а другой родни нет. Моссовет отказал ей в комнате, Союз писателей – в пенсии. Попытка издать книгу сочинений Сивачёва кончается ничем, пенсия за мужа обрекает Кугушеву на нищество. Она живёт у своей подруги в Малоярославце: «Я привыкла к тишине и одиночеству, а теперь нет у меня одиночества. За всё это время я и часа не была одна. Всё чужое. Дома нет. Нет своего стола». После смерти подруги в 1961 г. почти ослепшую Кугушеву отправили в инвалидный дом на станции Кучино Горьковской железной дороги, где она умерла 22 апреля 1964 г. Её могила не сохранилась.

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 20-Х ГОДОВ

БЕЗУМНЫЙ ВАЛЬС

Кому предугадать развитье партитуры
Под дирижёрской палочкой безумного маэстро?
Несётся мир. Всё бешенее туры
И па сбиваются, оглушены оркестром.

И только клочья вальсов нестерпимых,
Дрожа, взвиваются испепелённой лентой,
А мир несётся. Рвутся звёзды мимо,
Неистовый летит под вскрики инструментов.

Кому предугадать развитье партитуры,
И кто переложил безумный вальс на ноты?
Несётся мир. Неистовее туры,
Но всех неистовей железные фаготы.

***

ПЛЕНЁННЫЙ ПИЛИГРИМ

А. Блоку

В снеговые просторы влюблённый
Вы бредёте за тенью белой
Ускользают ледяные склоны
От Ваших шагов несмелых.

На вершинах далёких храмы
Хрусталями звонят моленья
Много лет ждёт Вас белая Дама
Ждут обряды давно свершений.

Много лет пилигрим пленённый
От тоски и любви усталый
Роняет на белые склоны
Капли крови горячей и алой.

***

Ты хочешь быть чужим – пожалуйста,
Я не заплачу, не разлюблю –
Пусть ветер на меня пожалуется,
Пусть слёзы облака прольют.

Вся жизнь твоя проходит издали,
А мне покорность и стихи –
Так русских женщин манят издавна
Любовь и схима.

***

Тополями пропахли шальные недели,
Каждый день как осколок расколотых лет.
Это юность моя по старинным пастелям
Отмечает взволнованно стёршийся след.

Не по чёткам веду счёт потерь и находок,
Не по книгам считаю количество строк. –
По сгоревшей судьбе только скрипы повозок,
Да стихов зацветающий дрок.

***

Милый, милый, осень трубит
В охотничий рог.
Небо и землю раскрасил Врубель
И смерти обрёк.

Милый, милый, уж солнце-кречет
Ждёт добыч.
И алые перья сбирает вечер
Для ворожбы.

Милый, милый, чей лук на страже
Калёных стрел,
В какие страны нам путь укажет
Чужой прицел?

Милый, милый, нам осень трубит
В зловещий рог.
И ветра медный протяжный бубен
Среди дорог.




ИЗ КАЗАХСТАНСКОГО ДНЕВНИКА

Не думали, не гадали,
Не видели даже во сне,
Какие года настали
На старости. По стране

Гуляет голодный призрак,
Зубами скрипит тоска.
Захлёбывается визгом
Гармошка у кабака.

Весёлые стонут песни
Истерикой мировой.
И чёрные вьются вести,
Как вороны, над головой.

Замученные, убитые
В застенках и на войне,
Глазами глядят закрытыми
И бродят толпой по стране.

Безрукие и безногие
С пеньковой петлёй идут;
Отравленные, убогие,
Расстрелянные поют.

В болотах кровавых земли,
Немыслимые цветы
К холодному небу подъемлют
Искусанные персты.

К далёким и древним звёздам
Взывает земная кровь –
Пробьётся ли криком грозным
Сквозь плотный ночной покров.

Багровые тучи падают,
И смрадом полна земля, –
Лишь буйные травы радуют
Тучнеющие поля.

28 февраля 1947

***

Отпели, отпили, отпраздновали –
На смену пришла тишина…
Не пыткою ли, не казнью ли
Легли на душе имена.

Какими словами бесстрашными
Утешишь себя и простишь?
Над жизнью моей вчерашнею
Предгрозовая тишь.

Задёрнут тяжёлый занавес,
И чёрная тень лежит. –
Я жизнь просмотрела заново –
И я разлюбила жизнь.

И надо ль стирать кровавые,
Стирать со стены следы, –
Возмездьем грозят и славою
Крылатые дни беды.

1948

***

НОЧЬ

Тьма обступила кругом,
Чёрная в окна глядится,
Маленький белый дом
Сжался замёрзшей птицей.

Робкие крылья сложил,
Вздрагивает от ветра.
Бьётся чуть слышно жизнь,
И не дожить до рассвета.

14 ноября 1952

***

Землю такую нетрудно забыть –
Ветер. Песок. И полынь.
Голые сопки – верблюжьи горбы –
В мареве сизом пустынь.

Только стремительные облака
Всю красоту земли,
Всю белизну и прохладу цветка
В зное пустынь нашли…

С этой землёю расстаться не жаль.
Да и не всё ль равно,
Где человечья седая печаль
Камнем пойдёт на дно!

8 июля 1954

***

От целой жизни – горсточка стихов,
Мечтаний и бесплодных и случайных…
Судьба, судьба – я слышу стук шагов
И чувствую в душе твой голос тайный.

И по земле, как странник, проходя,
Я берегу внимательно и скупо
И солнца свет, и лёгкий шум дождя,
И этот звёздный, величавый купол.

Но тайный голос унесу с собой,
Он будет петь о ледяном покое –
И Богом, Светом, Домом и Судьбой
Засветится над вечною рекою.

20 февраля 1956
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Чт Янв 16, 2014 10:12 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Похороны Анны Ахматовой



Из воспоминаний участвовавшего в съёмке ассистента оператора В.А. Петрова: «Со времён известного постановления ЦК о журналах “Звезда” и “Ленинград”, разгромившего поэтессу, она была вне закона как “антисоветчица” и запрещена. Однако интеллигенция прекрасно представляла величие этого человека и её историческую роль в советской литературе. Поэтому и её смерть была воспринята, как событие историческое, а историю надо запечатлевать... Конечно, никакой речи об официальных киносъёмках идти не могло. Никто не разрешит такую съёмку. Решили не ставить в известность об этом руководство студии и провести съёмку на свой страх и риск... В общем в условиях необычайной давки и толчеи мы сняли церковную панихиду в Никольском соборе, гражданскую панихиду в Доме писателей и сами похороны на кладбище в Комарово.... В соборе, как и в других местах, в толпе присутствующих было, конечно, достаточно представителей КГБ в штатском. Понимая, что ни один здравомыслящий советский человек не может снимать Ахматову, да ещё в церкви, они тут же сообщили своему начальству, что некие неизвестные лица производят съёмку этих похорон... Кэгэбэшное начальство поняло, что это ЧП и тут же поставило в известность Первого секретаря Обкома партии. Тот решил выяснить, кто это проявил такое антипартийное сумасбродство... Проведена провокационная антисоветская киносъёмка! Снятый материал был весь тут же изъят КГБ».

В.А. Петров. Страх, или жизнь в Стране Советов. СПб., 2008

http://www.vozvr.ru/tabid/269/language/ru-RU/Default.aspx
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Пт Фев 14, 2014 9:37 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Кинохроника с участием Сергея Есенина

Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Вс Фев 28, 2016 11:11 pm    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Данте двадцатого века



В Неделю о блудном сыне нынешнего года – полтора века со дня рождения Вячеслава Иванова. Странно, но этого, кажется, никто не заметил.
В одной из tischgespräche Лосева передаётся анекдот об общении папы Пия XII с юбиляром. Понтифик обращается к своему библиотекарю: Что Вы думаете о Дионисе, ко он такой? – Это, Ваше Святейшество, второе лицо Пресвятой Троицы! Папа покраснел, задрожал, посинел, на прощание сказал два-три любезных слова, и Иванов ушел. На том кончилась его карьера в Ватикане.
Передающий этот рассказ Бибихин (В. В. Бибихин. Алексей Федорович Лосев. Сергей Сергеевич Аверинцев. М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2004. С 188) кажется, немного смущен советами Лосева читать именно стихи Иванова (особенно сборник «По звездам»), а не его сугубо научные труды.
Думаю, для Лосева этим оправдывалась характеристика Иванова Шестовым, вынесенная в заголовок. Если ты Данте – будь добр пройти инферно и пургаториум.


Шлейф Серебряного века заставлял на этом пути брать себе в попутчики современного Вергилия-Ницше. И в этом смысле ивановская попытка христианизации хаоса с помощью Ницше-Диониса – ещё не худший вариант.
Ибо спустя полвека появилась и такая альтернатива: «Человек, который, пребывая в средоточии сущего, устанавливает своё отношение к этому сущему, которое как таковое есть воля к власти и в целом – вечное возвращение того же самого, является сверхчеловеком… Приставка «сверх» в существительном «сверхчеловек» содержит отрицание и означает восхождение «над» прежним человеком и уход от него.
«Нет», заявленное в этом отрицании, безусловно в том смысле, что оно исходит из «да», характерного для воли к власти, и полностью поражает платоновское, морально-христианское истолкование мира во всех его явных и скрытых превращениях» (Мартин Хайдеггер. Ницше. СПб.: Владимир Даль. 2007. С. 256. Пер. с нем. А. П. Шурбелева).
Вот против такого поражения и работает мысль Иванова, становящегося нашим Вергилием сегодня.
http://ross-russ.livejournal.com/309128.html
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Aquila Aquilonis
Модератор

   

Зарегистрирован: 09.01.2008
Сообщения: 17532
Откуда: Арьяна Вэджа

СообщениеДобавлено: Пт Май 06, 2016 12:13 am    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Лев Толстой говорит на четырёх языках

31 октября 1909 года граф Толстой записал в Ясной Поляне отрывок из своей книги «Мысли мудрых людей на каждый день» на английском, немецком, французском и русском языках.

Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение
Показать сообщения:   
Начать новую тему   Ответить на тему    Список форумов -> Литература Часовой пояс: GMT + 3
Страница 1 из 1

 
Перейти:  
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете голосовать в опросах

Visitor Map
Create your own visitor map!


Powered by phpBB © 2001, 2005 phpBB Group
subRebel style by ktauber
Вы можете бесплатно создать форум на MyBB2.ru, RSS